В последний год Джоан все чаще делила с целителями и стажерами ночные дежурства — в военное время ее отделению не приходилось жаловаться на отсутствие практики, и ночи порой оказывались щедры на пациентов не меньше, чем дни.
Последняя, однако, выдалась спокойной — без катастроф, без жертв, без осложнений. Поговорить с дежурными, проверить истории болезни, назначения, списки на выписку и отчеты, добавить к этому горячий чай и пару шоколадных пончиков из больничного кафетерия, открыть окно, чтобы впустить воздух и звуки ночного Лондона... She got a playlist like that not so often but... The night could be calm for the hospital but it wasn't the same to her.
Несколько часов Джоан удалось поспать, но сон был, скорее, тревожным, чем, как обычно, чутким: она просыпалась от каждого шороха, уверенная в том, что случилась какая-то неприятность. Но — час за часом — в Мунго все было тихо, а смутная настойчивая тревога не отступала, и Джоан не могла найти ее причин.
Разве что подсознательно чувствовала подвох в неотложных делах, заставивших Бернта задержаться у Штернбергов; «до утра» — предупредил он совиной почтой, и Джоан это не понравилось. Что за острая необходимость? Они давние друзья, — повторяла она себе в то же время, — Бернт много сделал для общины когда-то. Неудивительно, если Юрген по-прежнему хочет видеть его на своей стороне и пытается сгладить итог последнего собрания. Но, если честно, последнее отзывалось в Джоан скорее скепсисом, чем успокаивало.
С утра — горький кофе, планерка, обход, больничный завтрак на скорую руку. Головокружительное путешествие по каминной сети. Все — с тем же неотступным беспокойством, которое по пятам преследовало ночью, и усталостью от невнятного, зыбкого сна. Последнее в один шаг за пределы камина в гостиную как рукой сняло, первое, стремительно нарастая, как взрывной волной прошло по телу, но теперь имело вполне очевидные причины. Палочка скользнула в пальцы сама собой.
Джоан едва слышно выдохнула нечто среднее между «что?..», «не...» и «черт». Первое ошеломление, столкнувшись с прохладным ветром в лицо, остывает. Выбитое стекло, вспоротые до проводки стены, повсюду пыль и осколки. Но кровь — крови нет, ни следа. И все же легче от этого не становится.
Она прислушивается к звукам в доме, к магии, от которой осталась только слабая рябь. Вновь скользит взглядом по потолку и стенам, где расходятся швы обоев и штукатурки, — цепляется за магический след, почти угасший. И толком понимает одно, что бы в их доме ни произошло, — темной магией здесь все же не пахнет, смертью, пожалуй, тоже.
— Анета! — зовет она. Голос выдал тревогу, но не сорвался. Под каблуками захрустело стеклянное крошево — от этого звука сводит скулы, и Джоан морщится. Новый порыв ветра бросает прядь волос ей в лицо, и женщина заправляет ее за ухо; ветер, как ни в чем не бывало, заносит из сада запахи трав, а она не знает, что думать: магия порой играла опасные шутки с Анетой, но никогда без причины. Кто мог настолько ее напугать, разозлить или расстроить?
Или все-таки это была не Анет?
На мгновение Джоан прикрывает глаза, опустив палочку, а после замечает падчерицу и делает несколько шагов ей навстречу.
— Ты... — голос севший и звучит негромко, но в тоже время полон тревоги за нее и участия, — в порядке? — это и в самом деле больше всего заботит ее сейчас. Джоан пристально вглядывается в лицо девушки, внимательным взглядом окидывает с ног до головы — не ранена ли? напугана? что...
— Что случилось? — ловит она за хвост свою мысль, и вопрос виснет в воздухе, как облачко пыли, выхваченное солнечным лучом у окна.

Приближается осень, какая по счету, приближается осень, новая осень незнакомо шумит в листьях, вот опять предо мною проезжают, проходят ночью, в белом свете дня красные, неизвестные мне лица.

Гром пробегает по всему горлу, вытягивая все, что можно в нем почувствовать, в сплошную боль. Шероховатую, которую можно почувствовать при едином вдохе, дрожью раскатывающемся по трахее. Стучит по стенкам, отдается в ушах барабанной дробью перед открытием занавеса, подбирается к подбородку и выхватывает голос. Непроизвольное тихое бормотание, в которое Амос ничего не вкладывает, узнавая в этих ударах свой черный омут из страха. И чтобы выбраться из него, когда даже плечи начинают трястись, Диггори-старший хватается за протянутый ему Аресом канат из непонимания, в которое опустилась ненависть. И в то же время думает: до паники его доводит реальный страх не за родного брата, а перед ним; реальный шанс, что тот в следующее полнолуние вырежет его, как вырезали поезд те клыки. И Седрика. И мать, если она останется в тот день в «Порту», а не вернется в «Маяк». Оборотни же не отличают своих родных от обычных кусков из мяса, они откликаются только на зов себе подобных, живут только с ними. Понять волка может только волк.
– Она сошла с ума от горя, я видел. Может, все совсем не так, может, она смирилась, но я видел в ней то же, что было с каждым из нас… Бен, еще один твой старший брат, он ушел из большого спорта, он ушел из семьи, он наказал меня за то, что я не смог сделать. Прошу, не наказывай ты меня! – переходит на крик, держа протянутые руки в воздухе, словно бы требуя что-то у Ареса. Отдай, верни, верни мне брата. Оставь своего оборотня в лесу, пусть он живет где-то там, грызет своих кроликов, брата оставь здесь!
Сердце заходится холодным стуком, когда Диггори неконтролируемо трясет. Он беспомощно опускает руки, уставившись тупым взглядом на ботинки младшего брата. На лице – ярость, свойственная людям, когда они осознали свое бессилие: глаза замирают на одном месте, а губы кривятся, выражая все большее отвращение с каждой секундой. Жалкий, маленький человек, знающий законы и тихо их выводящий, словно за спиной стоит Лисий и оправдывает тебя: ты убил, но убил закон, черт возьми. Ты убиваешь своего брата.
Амос резко запрокидывает голову, чувствуя, как за шиворот забегает морось, пропадает на воротнике застегнутой на все пуговицы рубашки, скатывает по вывихнутой шее. Или ему кажется, что кто-то ее свернул – с целительством у него всегда были проблемы. Отступает к противоположной стене переулка, ударяется о неровную кирпичную кладку и скатывает по ней в грязь, пачкая плащ в мусоре. Его крутит, его швыряет из стороны в сторону, он не чувствует своего места в мире. Потому что когда Арес уйдет – Амос уверен, что стоит ему отступить, как призрак младшего брата раствориться в Лютном переулке, – ему некуда будет идти. Сразу наваливается смерть Айрин, сразу наваливается пропажа Бьерна, сразу наваливается сумасшедшее спокойствие Астрид и глухота Грейс, чья сестра тоже теперь только воспоминание. И Седрик, которому чертовски не повезло стать сыном беспомощной букашки, и Барти, которому он соврал… И, и, и – Диггори захлебывается лондонским дождем, кажется, могла бы напасть икота, но ему не хватает воздуха.
Он смотрит на Ареса как ребенок, как будто ему снова десять лет, а Арес словно бы снова раньше всех нашел пасхальные яйца, когда нерасторопные старшие братья только позавтракали и вышли из дома. Не растворяется в дымке. Фантомная боль в плече.
– Они будут убивать, я не хочу ни чьей смерти. Но уже столько человек было убито… – Боль переходит на шваркающий голос, Амос переходит на немецкий, впиваясь пальцами левой руки в свое плечо. Утопающий в мусоре, ни чем не отличающийся от всякого сброда, что падает здесь по углам. Что он показывает Аресу? Счастливого чиновника, занявшего его место во главе департамента, которого потряхивает или от страха, или от истерики – кто поймет?
– Тебе правда не хочется знать, что было в те двадцать лет, которые ты не помнишь? Ни семью, ни Хогвартс, ни министерство? – беспомощный голос из черного сгустка, который зовется Амосом Диггори – разбитым. Похорони кого-нибудь еще раз, почему нет? Надежда, с который он жил все это лето, может вытирать столы где-нибудь на том конце Лондона. Или вообще быть выброшенной в камин злосчастного посольства ФРГ – Крекер будет только рад потоптаться на дорогом для Диггори.
– Будешь готовить клыки для тех, кто придет за тобой? Они придут, у них уже есть планы, и не мне останавливать авроров – сам знаешь, насколько сла… Не знаешь. Не помнишь. Ты не помнишь своей жизни здесь, а значит не знаешь мест, а авроры знают. Хит-визарды каждое деревце используют против вас. Умереть? Еще раз? Тебе нечего терять?
Его озаряет словно бы что-то в этом мире можно изменить. Амос поднимается на ноги и делает неуверенный шаг к младшему брату, заглядывая тому в глаза с надеждой, в которой плещется паника. Сумасшедшая надежда.
– Ты не хочешь вспоминать, чтобы не быть слабее? Не цепляться за жизнь? Чтобы ничего не терять?

Бедняжка, это было ужасно! По особняку, который никогда не станет собственностью Штербергов, ползают тени шепотков. Астрид ловит на себе пристальный взгляд сочувствующих и хоть все они молчат, но она всё равно слышит этот нескончаемый поток сострадания, что спускается на её плечи. Она кожей чувствует, что каждый из них хочет и готов обнять её, прижать к груди и от души впечатать приговор «мне жаль, мне так жаль». И хочется бежать, но на бегство нет сил. Хочется кричать, но голосовые связки подорваны. Нет, не правильно.
Ничего не хочется.
И она уходит.
Неважно, сколько она будет сидеть в ванной, сколько раз станет скрести мочалкой по плечам, ничто уже не смоет эту липкую гарь ни с тела, ни с души. Ведьма ходит тенью по Его дому, перебирая в тонких пальцах нефритовые четки, поправляет ткань на зеркалах и останавливает непослушные стрелки часов, каждый раз замирая, когда в коридоре скрипят половицы. София скребется в закрытые двери спальни, на кухне в выключенной духовке стоит вчерашняя шарлотка, которую уже некому будет есть «как вернёмся». Стены сжимают комнаты до размеров ящика письменного стола, они давят и крадут кислород. Воздух, Нильссон нужен воздух и она выходит из дома, закрывая замок на три оборота, прячет ключ под половик и уходит прочь, убирая руки в карманы куртки.
В Лондоне становится холодно, в Лондоне холодно теперь будет всегда.
Умирает солнце, лето, надежда. Умирает всё и с каждой секундой умирает Астрид. Воспоминания блекнут, теряют тепло. Точно огромный особняк, который бросили, оставив в камине пару полений, но скоро и те догорят.
Ей сигналят машины, её пытаются окликнуть, но Астрид продолжает бездумно идти, точно загипнотизированная, смотрит вперёд и ничего не видит, лишь сильнее вжимает голову в плечи, выставляя воротничок бомбира в защиту. Просто идет, идет потому, что нужно. Потому, что на месте стоять уже не может. Мосты, перекрестки, подворотни. На улицы опускается вечер, тьма медленно сжирает очертания крыш и людей, яркие пятна фонарей кажутся назойливыми мошками и Астрид не понимает, как оказывается на извилистой улочке Косой Аллеи.
Здесь пусто, здесь больше никого не ждут и ведьме кажется, что само проведение толкнуло её в объятия этой неровной линии закрытых лавок. Костяшки пальцев, сжимавших четки, скользят по фактурной кладке фасада, цепляясь то и дело за ручки. Ведьма смотрит на всё отрешенно, позволяя странным и бесполезным мыслям прийти в опустевшую голову. Днем здесь будут сновать волшебники, в круговороте своих дел и обид не замечая, что происходит вокруг. Не замечая важного так же, как не заметили магглы, когда они выбрались из подземки. Там, внизу, умер человек, сгорел весь без остатка, а они заботились о том, как бы успеть на последний поезд, заполняли холодный вестибюль, смывший с себя копоть. Их вычеркнули из мира, а Астрид вычеркнула мир из себя. Она скользит вдоль вымершей артерии магического мира, прислоняется плечом к стеклам витрин, отталкивается слабыми ладонями, точно пьяная, но не чувствует ничего. Ценики, акции, акции, ценники. Все продается и всё покупается, но иногда товар заканчивается. Внимание ведьма привлекает старая, обветшавшая лавка, где на витрине стоит пустой постамент, укрытый в пыльный черный бархат. Распродано. Жизнь вся распродана. И шведка с трудом находит в себе силы двинуться дальше, буквально бросая себя на встречу следующего шага.
Скрип.
Дверь, которую ведьма невольно задела, прижимаясь к фасаду, оказалась открытой. Брови вздрогнули, из груди выскользнул сдавленный воздух разочарования. Она оглянулась по сторонам, но не заметила никого рядом. Совсем никого и это было странным. Только сейчас она действительно поняла, что здесь никого не было. Поздний час, принимаю, покупатели давно разошлись по домам к своим семьям и бытовым рутинам, но должен был остаться кто-то. Попрошайки, лавочники, эльфы-уборщики - не бывает абсолютно пустых улиц, особенно в центре Лондона.
Нет, никого.
На Косой Аллее не было ни души, но дверь скрипнула.
И это её не удивило. Ведьма снова загнялуа в витрину, но кроме пыли и выцветших тряпок не заметила ничего стоящего, а дверь, тем временем, приоткрылась шире, точно лавка приглашала её зайти.
Это ловушка, апатично подметил рассудок.
Я принимаю, холодом отозвалось сердце и триккер медленно вошла внутрь, закрывая за собой дверь.
- Ты боишься смерти?
- Нет, - шепчут губы, присваивая себе чужой вопрос. Она проходит вглубь полумрака, отворачивает ширму и видит то, что видеть была не должна, а пальцы несознательно плетут заклинание.
- Круцио!
Боль выходит со светом и девушка заворожено смотрит на её искры, точно разглядывает яркую гирлянду. С кошачьим любопытством, наклояя голову на бок, не выражая ничего опредленного мимикой. Её не удивляет то, что происходит, её не пугает то, что она видит и она не получает никакого удовольствия, не чувствует сострадания - сердце сквовала толстая корка льда. Холодный взгляд обращается от жертвы к истязателю и Астрид разко разводит руки в сторону, расправляя нить заклинания, точно хлыст. Мужчина оборачивается через плечо, его палочка по прежнему направлена остриём к жертве. Нильссон приподнимает брови в немом вопросу "что?" и резко бросает:
- Экспелиармус ! – это не её дело, не её война, не её битва. Астрид не должна была вмешиваться, она могла пройти стороной, позвать не помощь, спугнуть мародёров сторонним шумом и остаться в тени. Но дело в том, что она уже давно не делает того, что должна была. Она уже и вовсе никому ничего не должна. Свободна от обязательств, свободна в действиях и абсолютно безразлична.
Палочка выскальзывает из рук и лассо заклинания, прежде чем осыпаться пестрыми искрами на пол, швыряет её в дальний угол.
- А ты боишься смерти? - она не знает, кто перед ней стоит и не знает, что должна бояться. Нет-нет, она ничего не должна, это ей задолжали. Ведьма, точно столкнувшись с грабителем в подворотне, бросается на острый нож. Не от геройства, не ради справедливости, а потому, что ей самой задолжали смерть. Тонкие пальцы вновь касаются нитей магии, сплетаясь в очередную цепь, пока она ждет ответа. Ждет и смотрит в холодные глаза убийцы.
Удар.
Это забилось её сердце.
Наконец-то.

Приближается осень, какая по счету, приближается осень, новая осень незнакомо шумит в листьях, вот опять предо мною проезжают, проходят ночью, в белом свете дня красные, неизвестные мне лица.

Гром пробегает по всему горлу, вытягивая все, что можно в нем почувствовать, в сплошную боль. Шероховатую, которую можно почувствовать при едином вдохе, дрожью раскатывающемся по трахее. Стучит по стенкам, отдается в ушах барабанной дробью перед открытием занавеса, подбирается к подбородку и выхватывает голос. Непроизвольное тихое бормотание, в которое Амос ничего не вкладывает, узнавая в этих ударах свой черный омут из страха. И чтобы выбраться из него, когда даже плечи начинают трястись, Диггори-старший хватается за протянутый ему Аресом канат из непонимания, в которое опустилась ненависть. И в то же время думает: до паники его доводит реальный страх не за родного брата, а перед ним; реальный шанс, что тот в следующее полнолуние вырежет его, как вырезали поезд те клыки. И Седрика. И мать, если она останется в тот день в «Порту», а не вернется в «Маяк». Оборотни же не отличают своих родных от обычных кусков из мяса, они откликаются только на зов себе подобных, живут только с ними. Понять волка может только волк.
– Она сошла с ума от горя, я видел. Может, все совсем не так, может, она смирилась, но я видел в ней то же, что было с каждым из нас… Бен, еще один твой старший брат, он ушел из большого спорта, он ушел из семьи, он наказал меня за то, что я не смог сделать. Прошу, не наказывай ты меня! – переходит на крик, держа протянутые руки в воздухе, словно бы требуя что-то у Ареса. Отдай, верни, верни мне брата. Оставь своего оборотня в лесу, пусть он живет где-то там, грызет своих кроликов, брата оставь здесь!
Сердце заходится холодным стуком, когда Диггори неконтролируемо трясет. Он беспомощно опускает руки, уставившись тупым взглядом на ботинки младшего брата. На лице – ярость, свойственная людям, когда они осознали свое бессилие: глаза замирают на одном месте, а губы кривятся, выражая все большее отвращение с каждой секундой. Жалкий, маленький человек, знающий законы и тихо их выводящий, словно за спиной стоит Лисий и оправдывает тебя: ты убил, но убил закон, черт возьми. Ты убиваешь своего брата.
Амос резко запрокидывает голову, чувствуя, как за шиворот забегает морось, пропадает на воротнике застегнутой на все пуговицы рубашки, скатывает по вывихнутой шее. Или ему кажется, что кто-то ее свернул – с целительством у него всегда были проблемы. Отступает к противоположной стене переулка, ударяется о неровную кирпичную кладку и скатывает по ней в грязь, пачкая плащ в мусоре. Его крутит, его швыряет из стороны в сторону, он не чувствует своего места в мире. Потому что когда Арес уйдет – Амос уверен, что стоит ему отступить, как призрак младшего брата раствориться в Лютном переулке, – ему некуда будет идти. Сразу наваливается смерть Айрин, сразу наваливается пропажа Бьерна, сразу наваливается сумасшедшее спокойствие Астрид и глухота Грейс, чья сестра тоже теперь только воспоминание. И Седрик, которому чертовски не повезло стать сыном беспомощной букашки, и Барти, которому он соврал… И, и, и – Диггори захлебывается лондонским дождем, кажется, могла бы напасть икота, но ему не хватает воздуха.
Он смотрит на Ареса как ребенок, как будто ему снова десять лет, а Арес словно бы снова раньше всех нашел пасхальные яйца, когда нерасторопные старшие братья только позавтракали и вышли из дома. Не растворяется в дымке. Фантомная боль в плече.
– Они будут убивать, я не хочу ни чьей смерти. Но уже столько человек было убито… – Боль переходит на шваркающий голос, Амос переходит на немецкий, впиваясь пальцами левой руки в свое плечо. Утопающий в мусоре, ни чем не отличающийся от всякого сброда, что падает здесь по углам. Что он показывает Аресу? Счастливого чиновника, занявшего его место во главе департамента, которого потряхивает или от страха, или от истерики – кто поймет?
– Тебе правда не хочется знать, что было в те двадцать лет, которые ты не помнишь? Ни семью, ни Хогвартс, ни министерство? – беспомощный голос из черного сгустка, который зовется Амосом Диггори – разбитым. Похорони кого-нибудь еще раз, почему нет? Надежда, с который он жил все это лето, может вытирать столы где-нибудь на том конце Лондона. Или вообще быть выброшенной в камин злосчастного посольства ФРГ – Крекер будет только рад потоптаться на дорогом для Диггори.
– Будешь готовить клыки для тех, кто придет за тобой? Они придут, у них уже есть планы, и не мне останавливать авроров – сам знаешь, насколько сла… Не знаешь. Не помнишь. Ты не помнишь своей жизни здесь, а значит не знаешь мест, а авроры знают. Хит-визарды каждое деревце используют против вас. Умереть? Еще раз? Тебе нечего терять?
Его озаряет словно бы что-то в этом мире можно изменить. Амос поднимается на ноги и делает неуверенный шаг к младшему брату, заглядывая тому в глаза с надеждой, в которой плещется паника. Сумасшедшая надежда.
– Ты не хочешь вспоминать, чтобы не быть слабее? Не цепляться за жизнь? Чтобы ничего не терять?

Формулировка «рождество – волшебный праздник» в мире магов давным-давно утратила своё истинное звучание. Проблема в том, что если разум способен разложить на ингредиенты удачу, прекрасно понимая, что в аптеке Малпеппера все они продаются за сущий бесценок, прелесть свертка в блестящей бумаге под елью практически обесценивается. Крауч помнил, как его забавляла реакция маглорожденных первогодок, когда те впервые видели профессоров за украшением Большого Зала – будто бы им объявили, что можно трансфигурировать пренебрегая сохранностью массы! Он не раз отмечал смущение ребят постарше, когда те встречались под веткой цветущей омелы и нередко ловил восторги в девичьих глазах, когда подружки дарили им очередную – в чем он был абсолютно уверен – безделицу. Рождественские подарки, ужины, традиции. Всё это Бартемиус Крауч практически ненавидел и, признаться, у него на то были веские причины, но что ему было ненавистно более того, так это всеобщие неоправданные восторги. Однако, как это было заведено законом жанра столетиями назад, так было не всегда.
Хрустящая корочка индейки, тонкая фиолетовая корона из гофры, венок из можжевельника с вкраплением красных ягод и симфония догорающих свечей – вот и всё то хорошее, что мальчишка старался запомнить из этого праздника, цепляясь за мелочи с жадностью старьёвщика, напрочь отрицая картину бытия в целом. Сжимая меж восковых пальцев гладкий кнат, слизеринец вышел за ворота школы и выдохнул, опуская плечи и горбя спину. Снег, любезно порадовавший Шотландию своим внезапным появлением, скупо скрипел под ногами, разбивая редкую тишины. Барти поднял повыше шарф, скрывая свой внушительный нос от ветра, и зашагал в сторону Хогсмида, желая убить свободный денек чем-то более разнообразным, чем библиотечные бдения. Еще каких-то два дня назад юноша считал, что идея остаться в замке была сродни гениальной – он нарадоваться не мог тому, как ловко ускользнул от очередного семейного ужина, которому из всех названий больше всего подходило «аутодафе». С недавних пор Крауч отчаянно старался избегать показательных порок, не имея за плечами увесистых контраргументов, а идея доставить отцу удовольствие очередным скандалом больше не казалась ему привлекательной. Барти пытался убедить себя в том, что это на него наконец-таки обрушилась тяжесть возрастной мудрости, о которой многие мечтают в свои шестнадцать лет, что это не трусость побитого щенка, что это правильно, что это взвешенно. Но вся правда заключалась в том, что ни одна «взвешенность» не стоила того, что он встретил в замке, где единственным плюсом, пожалуй, было отсутствие на каникулах мародёров, а в остальном – тоска да пустые надежды.
— Крауч. – как приговор, который вколачивает промеж лопаток бубновый туз. Барти хмурится, опуская руки в карманы мантии, останавливается на месте и оглядывается по сторонам, точно сомневается – послышалось или нет? Разумеется, нет, ему ведь везет, как покойнику. Слизеринец облизывает пересохшие губы и учтиво кивает однокурснику, спешившему его обогнуть. Оказывается, ни одному ему пришло в голову идти сегодня в деревню, оказывается, их таких достаточно и он, вставший верстовым столбом, мешает движению – приходится сделать шаг в сторону.
— Получил свой подарок на Рождество?
Барти бездумно хлопает губами, потирает подбородок и тянется ладонью к затылку, нервно улыбается, ища глазами любое другое яркое пятно, требующее внимания, только бы не огненную голову – он всегда так делает, когда собеседникам удается выбить его из накатанной колеи. Подарок, дело вовсе не в подарке, он ведь знает Клемментину, он уже привыкнуть к её бесовскому огоньку в глазах и виду вечно напрашивающейся кошки. На что, однако, не ясно: толи ей нужна похвала, толи не хватает звенящей затрещины – девчонки, пойди, разбери. Но Бериш хуже всех девчонок вместе взятых, у неё склад ума особый.
- Никак боишься, что твой центнер угля случайно выгрузили у моей кровати? – бесцветно спрашивает он, наконец смирившись с тем, что ведьму совсем не беспокоит неловкость молчания. Широкая улыбка кромешной любезности, перекат с пятки на носок и секундная пауза, словно перед прыжком с трамплина. Крауч опускается на землю и пожимает плечами, неожиданно расправленными, точно крылья, - не бойся, обошлось без этого. Какая муха скуки укусила тебя на этот раз и чем обязан? Мне кажется, еще неделю назад ты окрестила меня идиотом и наградила немилостью общения. И где я успел согрешить?
Разумеется, он не столь критичен к рыжей, просто привык держать марку. Просто верит, что покуда они умело фехтуют обоюдно острыми колкостями, Британия всё еще держится на сваях консервативности. Просто не знает, как Клемма отнесется к нему если Барти вдруг позволит проявить мягкость и благосклонность к её характеру, за который даром что нынче запретили сжигать на костре.
Да и вообще сжигать